Темноватая Рига, мерцавшая узлами небольших площадей,
Чья мощёная поверхность вызывала средневековые ассоциации; Рига, стремящаяся вверх шпилями соборов, доступных птицам, но пугающих взгляд ребёнка; Рига, чудно закругляющаяся органным концертом в Домском.
Готический тяжёлый полумрак, картины в нишах, чьи религиозные сюжеты пугают ребёнка (всё-таки СССР – давящая корона атеизма), скамьи, уходящие в волны таинственной полутьмы. Высокий – его почти и не видно – наверно, великолепно украшенный орган. Рассаживаются слушатели.
Медленная густота созвучий! Одна, стержневая тема, вокруг которой властно, мерно, плавно разворачивается неспешное действо звуков. И – будто пропадают стены, и своды теряют каменную власть; и только – выше, выше – доплеснуть до самого неба…Текут, переливаются звуковолны.
Кажется, органист выходил на поклон; но это обязательно-заурядное действие не нарушало гармонии, подаренной органом.

1
Анапа детства, встающая перед глазами вновь и вновь.
Уже ночной отъезд с размещением в купе, с разбором постели, с покачивающейся в отполированных тьмою стёклах, пёстрой в огнях Москвой, отдавал счастьем.
В Анапе селились в частном доме, на участке была беседка, а сад и огород переливались, текли разнообразием цвета, восславляя могущество спектра. Этот утренний воздух! Прохлада, за которой чувствуется напор грядущей жары. Пляж утром пустынен, и крабы смело идут береговою кромкой, где колечки пены оставляют загадочные письмена. А потом – резкий, солёный раскол воды, букеты лучей, йодистый привкус моря, и – морские коньки, проплывающие стайками, вёрткие рыбы-иглы – вся эта манящая, непонятная подводная живность.
В полдень, спасаясь от жары, обедали в уютной столовой, и молочный суп играл нежным опаловым свеченьем.
Затем, уже вечером – масса вод, недостижимость горизонта, шёпоты волн.
Зачем нужна эта живопись детства?
Да и нужна ли?

2

-Ну и где ж они – твои летучие мыши?
Темнота анапской ночи – лёгкая. Не способная испугать. Деревья…а какие деревья? Откуда знать подросткам, не слишком усердно учившим биологию. Вдалеке – спокойное море, вздыхающее тишиной, соединённое с бесконечной аркой неба.
-Надо потрясти дерево.
Подростки трясут корявые стволы, ожидая, что мыши посыпятся, как груши. Ничего подобного.
Под ногами жёсткая, выгоревшая на полуденном солнце трава.
Мерцание звезд.

От Москвы до Калуги – целое ожерелье городов – Нара, Обнинск, Малоярославец.
Какие они?
Сколько ни ездил, никогда не приходило в голову – вдруг, резко поднявшись, выйти из вагона, наугад, без чёткой цели, прогуляться по незнакомым улочкам, зайти в храм, пообедать в кафе…
В определённом смысле сила воображения превосходит реальность, и уж во всяком случае компенсирует её недостатки.
Проезжая Нару, всегда любовался собором – желтоватым, крепким, старинным, надеюсь; и, не смотря на свою массивность – будто парящим над городом, осеняющим его зыбким, синеватым, духовным светом…

Эстонское местечко Вызу – рыбацкая деревня, и аккуратные, бело-красные – мороженое с клубникой! – дачки.
Синий-синий залив, лесная стена с острыми вырезами верхушек на другой стороне; отраженья деревьев в воде напоминает летучих мышей, висящих вниз головами.
Мол, обородатевший зелёно-синими, мягкими водорослями.
Гуляя, набрёл на строгую чёрную церковь; кладбище возле неё напоминало обширное, чрезвычайно аккуратное помещение для хранения бытовых принадлежностей.
Приземистые, широкоплечие памятники, линейно-ровные дорожки, а у входа – два чёрных ангела, вечно склонённых, вечно плачущих…

Красный гравий сухо хрустел под ногами, а рыжие беличьи хвосты мелькали среди обильной зелени. Вороний грай рвал воздух, как бумагу.
Чёрный, гладкий, мерцающий антрацитом пруд, и толстые ленивые карпы поднимаются прямо к поверхности из холодных, уютных, илистых глубин.
В павильоне была выставка венецианского художника 16 века. Маски карнавала мелькали пестро, не оживая, однако. Таинственно звучала музыка.
Потом путь лежал к чёрному ангелу над заливом – и высоко поднятый крест наслаивался на панораму далёкого порта, а залив синел…несколько сурово, впрочем.

Калязинская колокольня – метафизический упрёк осуетившемуся человечеству; гневный суставчатый перст, упёршийся в небо.

Белый пароход, проплывающий мимо.

Кто-то (вероятно, ребёнок) глядя на затопленную колокольню, думает о рыбах, свободно плывущих, почти летящих меж водных, сквозных, синеющих пролётов…

Пена желто белеет, и мелькают в ней буроватые комья – неприятным цветом своим отвечая тёмным потёкам и трещинам на некогда кипенной колокольне…

Пёстрые открытки с видами разных городов.

Вода Венеции кажется зеленоватой и стекловидной, а мускулатура зданий, обнажённая облетающей штукатуркой, наводит на мысли о средневековье.
Овальная площадь Луки ласково мерцает тому, кто никогда не был в Тоскане.
Красный двухэтажный автобус на фоне зданий, плотно покрытых разнообразной рекламой.
Черепичное Велико-Тырново – будто театральная декорация для пышной постановки, которая никогда не состоится.
Белые валуны перед входом в Дублинский парк…
Весь мир в одном конверте.

Остались ли где-нибудь в Москве Поленовские дворики? Такие – с тёплым ощущением уюта (лоскутные пёстрые одеяла, блестящие шишечки кроватей, самовар, овально искажающий лица), с милыми галками, неровным (сдёрнули одеяло? )
рельефом и акварельным взмывом колокольни на заднем плане?
Переулочная Москва. Кручённые, кривоколенные, подобные стёртым лестницам или зигзагам фантазии переулки громоздятся. Теснятся, несут смиренно разнообразные дома, медовой сиренью вспыхивают по весне…
И – деловые шары над столицей, шары метафизического свойства; небоскрёбы, тускло ломающие солнечные лучи, кропотливая муравьиная суета…
Европа, соперничающая с Азией.
Ночная реклама, истекающая соком соблазна.
И – пушистый, чистый, новый бульварный снег, обещающий счастье.

Петлистые, лениво-тигровые тени Дерибасовской.
Дюк – а будто бы Юлий Цезарь: лицо безвыразительно, слишком общо.
Потрясающая лестница, суставчатая мощь, и толстое, пышное море, надёжно хранящее тайны.
А в музее – стенды с монетами, под массивным стеклом – различные кругляши: блёсткие точки истории…

Трамвайчик, покачиваясь, обогнул бульвар, не замечая голых жёстких ветвей, игнорируя надсадный вороний грай.
Площадь адмирала Фокина поразила сквозным безлюдьем, одиночеством, недоброжелательностью метафизического взгляда в тебя, чужака.
Пристань низко пригибалась к воде, и некто с поэтической душой силился рассмотреть Японию, якобы мерцающую в перламутровой дымке.
Где-то сопки, густо поросшие всем, чем хочешь…
Бухта Золотой Рог…

Плавание по Северным озёрам, по мощным рекам, чья масса вод и сама уже эпопея.
Отправление из Москвы,
И белый теплоход казался важным, как памятник самому себе, а бравурная музыка, сопровождавшая отплытие, звучала чрезмерно бодро.
Озёра, бескрайние, как моря; и розоватый закатный свет восточной тканью покрывающий их.
Тёмный тесноватый Углич – будто изъятый из прошлого, мало изменившийся, с ветхими, старыми домишками, где тёплый быт неизменен, как жизнь и смерть.
В Ленинград прибыли ночью – и терпкий белый световой раствор вливал в память величественные силуэты дворцов и улиц.
Утром подходили к Валааму, одетому ризой тумана; подходили под звучание симфонического Чайковского, и было жутковато-таинственно.
Кижи, тёмная вязь источенного искусно дерева, горницы. Светёлки, неоживающая старина.
И вновь великие реки, с лесистыми берегами, и памяти нет конца…

Пёстрые, разные, резкие мазки Загорска – Загорска, потому, что Советская империя ещё сильна, и другое названье не мыслится.
Ворота, пропускающие в монастырь; арка, условность фресок, их текучее многоцветье.
Служба в одной из церквей, всё мерцает, густо плывёт, басы тяжелы; поражает наличие стульев – откидных, как в кинотеатре по периметру стен. Калеки, старухи, всё жарко, страшно…
Потом ходили по территории монастыря, открытой для обозрения, и я, десятилетний, едва ли думал вере, едва ли нуждался в ней.
Или?..

1. Клиническая смерть
   
2. Помню всех...
   
3. Бабочка и смерть
   
4. Рост зерна
   
5. МЕДЕЯ
   
6. ПЕРЕЧИТЫВАЯ 'ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ'
   
7. Наше прошлое: детские считалки
   
8. Профили на монетах
   
9. Нагорная проповедь
   
10. Тридцатилетняя война
    
11. Стихотворения в прозе
    
12. ВОЛШЕБНЫЙ МОЙ КИНЕМАТОГРАФ
    
13. Маленькая книга четверостиший
    
14. Ещё четверостишия